Казалось бы, в песнях описаны случаи, произошедшие в жизни, но на самом деле реальность песенной фактографии крайне сомнительна. Согласно контексту, героини говорят по-русски, являются казачками или русскими, во всяком случае, это не турчанка, не татарка и не черкешенка (записана и донская песня, где утопающую в синем море девицу спасает «молодой наш Ваня», причем спасенную зовут вовсе не Фатимой или Зульфией, а Настей [38; 1954 г. – с. 210]). Однако ни на каком морском берегу перед тем, как ступить на борт казачьего морского судна, героиня-соплеменница находиться не могла по той простой причине, что в XVI — XVII вв. все азово-черноморское побережье принадлежало Османской империи. Разве, что девушка была рабыней, но, во-первых, песни на это даже не намекают, а во-вторых, тогда у нее либо вообще не могло быть свободы выбора – ступать на казачье судно или нет, либо альтернатива должна была быть другой – бежать с казаками из плена или остаться в рабстве на чужбине. Может быть, дело происходило на Каспии, где-нибудь у Астрахани? Однако, здесь должны фигурировать не обычные казаки, а «воровские», «разбойные» (как Гуселев), и астраханское морское побережье в географическом смысле совсем не таково, чтобы девица там могла прогуливаться, идти по воду и т.п. и чтобы «девочку» увидели с морского «кораблика». К тому же суровые и смертельно опасные условия казачьих походов по враждебным Азовскому и Черному морям не позволяли заниматься «девочками». В этих экспедициях казаки вполне могли обходиться без тесного общения с женщинами, а в Астрахани «воры» имели большие возможности пользоваться «береговым обслуживанием». Песенное действие не могло происходить и после выхода России к Черному морю, случившегося в результате войны 1768-1774 гг., потому что к тому времени донские казаки давно не плавали на морских «корабликах».
Создается впечатление, что песни о «девочке» на борту являются некой «контаминацией»: разбойничья шайка, действующая на суше и, может быть, реке (на лодках, не на морских судах) и берущая к себе женщину или даже нескольких женщин, плюс военно-морские похо ды казаков; «воры», грабящие чужих и своих, плюс казаки, ведщие тяжелую борьбу с Турцией и Крымом; «воровские понятия» плюс войсковые обычаи; река плюс море и проч. В общем, получаются разбойные песни с казачьим антуражем.
В «воровские» походы на Каспии, которые тоже не являлись увеселительными поездками, казакам также не имело смысла брать «девочек», но существуют песни о Разине и его любовнице именно на этом море. По нему, повествует одна из песен, плывет «легка лодочка».
«Посреди лодки – золота казна,
На златой казне лежит цветно платьице,
На цветном платье сидит красна девица,
Есаулушки она – сестра родная,
Атаманушке – полюбовница.
Как сидит она, слезно плачет».
Атаман уговаривает ее успокоиться:
«Ты не плачь, не плачь, красна девица,
Мы поедем с тобой в твою землюшку,
В твою землюшку, к отцу, к матери» [39; с. 189].
В другой песне по Каспию плывут «два кораблика» и «лодочка».
«Ай, на носу сидит есаул, есаул с веслом,
Ай, на корме стоит атаман, атаман с копьем,
Ай, атаманушка Степан Тимофе... Тимофеевич.
Ай, посеред лодки золота казна, золота казна,
Ай, на казне сидит девка кра... девка красная...»
Она плачет и предсказывает Степану быть повешенным, есаулу застреленным, всем молодцам неволю, а ей, «девочке», волю [38; 1949 г. – с. 88]. Еще одна песня рассказывает, как на Каспийском море «на Петров день» замерзает «корабличек». По нему ходит Разин, играет в гусли, забавляя красную девицу и предлагая ей не плакать. Поклонимся «солнушку», говорит атаман, попросим «ветру буйного» и дождя сильного [38; 1949 г. – с. 90-91].
Рассматривая песни о Разине и женщинах, А.Н. Лозанова отметила, что «самостоятельных тем здесь очень немного»: «Большинство представляет различные вариации сюжета о девице на разбойничьем судне. Сюжет этот часто встречается в разбойничьих песнях» [39; с. 112]. Иными словами, мы снова сталкиваемся с упомянутой контаминацией. В сущности, у историков нет фактических подтверждений того, что Разин в самом деле держал у себя на судне любовницу. Стрейс, кажется, видел ее именно на борту атаманского струга, но на стоянке в Астрахани, и, может быть, красавица и навещала Разина лишь на стоянке, не участвуя в походах?
Во всяком случае, условия миловаться с любимой на казачьем судне во время морского похода были минимальны. Утверждение А.А. Смирнова, что к концу Каспийского похода атаман де «стал чураться братских пирушек, стараясь больше времени проводить наедине с брюнеткой-персиянкой» [63; с. 102], игнорирует реальную обстановку на струге, где было тесно и уединиться являлось большой проблемой. Конечно, если бы с этой женщиной спали все казаки по очереди, в духе порядков на судне Рэкхэма, то это было бы совершенно другое дело, однако такое допущение не вяжется со всем, что мы знаем о характере и поведении Разина да и об обычаях казаков.
Что еще известно об атаманских любовницах и были ли они вообще? Остальные любовницы «сухопутны» и тоже все фольклорны. «Астраханская девка Маша» в отличие от морских «девочек» сама Разина
«прельстила,
К себе в гости заманила,
За убран стол посадила,
Пивом-медом угостила
И допьяна напоила,
На кровать спать положила
И начальству объявила».
Солдаты схватили Разина, посадили там же в Астрахани «во железную во клетку» и три дня морили голодом, а затем атаман чудесным образом освободился: окатился водой и очутился на Волге [39; с. 220]. Другие две песни, записанные в Пермской и Саратовской губерниях, рассказывают о том, как Разин, переодетый купцом, приплывает к купеческой дочери и обещает ей за любовь дорогие подарки (первая песня) и как птица роняет человеческую руку с перстнем, по которому девушка Стешка узнает руку своего любимого и догадывается о смерти атамана (вторая песня). В Тамбовской губернии записали еще песню о возлюбленном, покинувшем любимую, которая лишь через 11 лет получает известие, что он пойман и оказался сыном знаменитого атамана [39; с. 113-115].
По одной из легенд, Разин привез из Персии волшебный ковер, а «девка-предательница» его подменила, почему атамана и схватили. В некоторых преданиях, враждебных Разину, он представлен как «друг и любовник Маринки-безбожницы» (Марины Мнишек?), «развратник», у которого «любовниц было много», даже как «бусурман-многоженец», имеющий «триста жен и до пятисот наложниц», и др. [40, 72]. При этом характерно, что в донском прозаическом фольклоре отсутствуют рассказы о многоженстве «бусурмана» Разина [72; с 295]. То же можно сказать и о казачьем поэтическом фольклоре. А.Н. Лозанова отозвалась о песне, где фигурируют сын Разина и его любимая, как о произведении, не имеющем «исторической подкладки» [39; с. 115]. Но, похоже, нет такой подкладки и у фольклорных любовниц самого атамана, пусть даже названных по имени.
Правда, несколько пленных московских стрельцов, находившихся у разинцев «в работе» и бежавших из Паншинского городка, показали в Москве в 1670 г., что на Дону Стенька «жонок-татарок у себя держит» [32; 1957 г. – с. 53]. Однако, не ясно, что это были за татарки; может быть, служанки? Известно, что донская старшина имела у себя в домах прислугу из пленниц.
Стрейс, хотя язвительно замечает в одном месте, что Разин был «отцом многих безбожных детей», далее тем не менее утверждает что он «особенно строго преследовал блуд», и к тому же приводит конкретный пример: «Случилось, что казак имел дело с чужой женой. Стенька, услышав про это, велел взять обоих под стражу и вскоре бросил мужчину в реку; но женщина должна была перенести иное: он велел вбить столб у воды и повесить ее на нем за ноги. Она прожила еще 24 часа, и голова ее стала вдвое толще. Не было заметно, чтобы она испытывала сильные мучения, ибо не слыхали от нее крика, и она даже говорила разумные слова» [66; с. 200-201]. Этому сообщению можно и не верить, но другой голландец, Фабрициус, подтверждает резко отрицательное отношение атамана к разврату: «Как бы неслыханно этот разбойник не тиранствовал, все же среди своих казаков он хотел установить полный порядок. Проклятия, грубые ругательства, бранные слова, а у русских есть такие неслыханные и у других народов неупотребительные слова, что их без ужаса и передать нельзя, – все это, а также блуд и кражи Стенька старался полностью искоренить» [17; с. 53].
Приведенные свидетельства двух иностранцев, между прочим, врагов Разина и его движения, если не аннулируют полностью, то заметно «смазывают» как фольклорные известия о любовницах атамана, так и собственные утверждения этих же авторов. Не имеем ли мы в соответствующих произведениях фольклора проявление идеологической ангажированности? Антиразинское направление в устном народном творчестве наряду с проразинским вполне заметно и отражало в свое время настроения в лагере противников Разина, феодалов-крепостников и их приспешников, «добрых казаков», а позже – их идеологических наследников. Или некоторые фольклорные произведения просто хотят показать, что Степан Тимофеевич хотя и был великим народным вождем, но, как и все, являлся грешным «человеком из кости и плоти»?
Вовсе не отрицая, что у атамана могли быть любовницы и, скорее всего, были, к чему подталкивала хотя бы его длительная оторванность от дома, тем не менее, зададимся вопросом, логично ли было Разину, коль он боролся с блудом, выставлять на всеобщее обозрение собственный блуд. Но, увы, надо также иметь в виду, что поведение того или иного человека не всегда можно объяснить одной логикой.
